Философия феминизма и формирование современного гендерного сознания | Язык, власть, понятие «женщина» как основные темы исследования постмодернистско-го феминизма
Опубликовано: 03.09.2018
Элен Сиксу по преимуществу новеллистка, экспериментирующая с литературным стилем. Она сравнивает женское письмо с мужским письмом. По множеству социокультурных причин маскулинное письмо признается превосходящим женское письмо. Мужчина (белый европеец из правящего класса) убежден: «Я единый, контролирующий себя центр универсума. Остальной мир, который я определяю как «Другое», имеет смысл только по отношению ко мне как мужчине/отцу, владельцу фаллоса». Сиксу отвергает маскулинное письмо и мышление, потому что они построены на бинарных оппозициях. Мужчина без необходимости сегментирует реальность посредством сведения понятий и терминов в пары бинарных оппозиций, одна сторона которых всегда более привилегированна по отношению к другой. Маскулинная мысль всегда работает через дуальную иерархическую оппозицию. В своих трудах Сиксу приводит некоторые из дихотомических пар: активность – пассивность; солнце – луна; культура – природа; день – ночь
11. Гендерная проблематика в современной России - Философские проблемы гендерных исследований
и т.д. По мнению Сиксу, все они проистекают из фундаментальной дихотомической пары – мужчина/женщина, в которой мужчина ассоциируется со всем активным, культурным, светлым и в целом позитивным, а женщина – со всем пассивным, нейтральным, темным, низким и вообще негативным. Более того, первое из пары понятий «мужчина/женщина» есть термин, от которого второй отклоняется или отличается. Мужчина есть Я; женщина есть «Другое». Женщина существует в мужском мире в его терминах. Она для него либо «Другое», либо немыслимое. Сиксу призывает женщин «выписать» себя из мира, который сконструирован мужчинами. Тип письма, которое Сиксу идентифицирует как собственно женское, – пятнистое, царапающее, и проч. – напоминает гераклитовскую реку, в которую нельзя войти дважды. По контрасту, тип письма, которое она обозначает как мужское, аккумулирует «мудрость» человечества. Женское письмо – это возможность трансформации социальных и культурных стандартов. Развивая эту феминную манеру письма, женщины изменят способ, которым западный мир думал и писал, и с помощью которого женщины отражаются в этом мире.
Рассматривая мужское и женское письмо, Сиксу описывает связь между мужской сексуальностью и мужским письмом, с одной стороны, и женской сексуальностью и женским письмом – с другой. Мужская сексуальность скучна своей направленностью и сингулярностью (от лат. singularis – особый, отдельный) (однозначностью). Подобно мужской сексуальности мужское (фаллоцентрическое) письмо чрезвычайно скучно. Опасаясь множественности и хаоса, которые существуют вне Символического Порядка, мужчины всегда пишут в черных тонах, тщательно обосновывая свои мысли в узко определенной и жестко сбитой структуре. Подобно женской сексуальности, женское письмо открыто и множественно, вариативно и ритмично, полно удовольствия и возможностей. В отличие от Дерриды, для которого логоцентризм неизбежен, и от Лакана, для которого фаллос будет всегда доминировать, Сиксу верит, что мы сможем уйти от дихотомического концептуального порядка, и что женщины способны осуществить этот переворот. Она предлагает женщинам обратиться к своему телу и к своему множественному оргазму (она считает, что если мужчина может получать только единственный плоский оргазм одним органом, то женщина – всем телом и множественные оргазмы). Желание, а не разум, является по Сиксу средством уйти от ограниченности традиционной западной мысли.
Хотя Люси Иригарэй согласна с Сиксу, что женская сексуальность и женское тело являются источниками женского письма, между ними существуют значительные различия. В отличие от Сиксу, Иригарэй – первый психоаналитик, пытающийся освободить феминное от мужской философской мысли, в том числе – от Лакана и Дерриды, к которым она была критична. Как и Лакан, она интересуется не только контрастами между Воображением и Символическим, но и – в отличие от Лакана – различиями между мужским и женским воображением. Для Лакана воображение – это вид тюрьмы, потому что Я – это пленник иллюзорных образов. После успешного преодоления Эдиповой фазы, мальчики освобождаются от Воображения и входят в Символический Порядок – область языка и самости. Девочки, однако, из-за того, что они никогда полностью не преодолевают Эдиповой фазы, остаются в Воображении. Но вместо того, чтобы считать это негативным, Иригарэй полагает, что для женщин могут открыться неиспользованные ресурсы в Воображении. Все, что мы знаем о Воображении и о женщине, сказано с мужской точки зрения. Женщина, которую мы знаем, - это «маскулинная феминность», фаллическая феминность, женщина, как мужчина ее видит. Но может быть и феминная феминность, нефаллическая женщина, женщина, которая принесет свою самость и свой язык, которые не будут опосредованы мужчинами. Смысл идеи о феминной феминности, однако, не в том, чтобы определить ее. Любые утверждения, которые определенно описывают, что такое реальная, или истинная, феминность, воссоздают, по Иригарэй, фаллическую феминность.
Она предлагает стратегии, которые помогут женщинам переживать себя как что-то иное, кроме пустоты и «эксцесса». Согласно первой стратегии женщины должны обратить внимание на природу языка. И хотя она согласна с тем, что наши слова преимущественно «мужские», Иригарэй против идеи создания гендерно нейтрального голоса. Не только поиски «нейтральности» бессмысленны (потому что никто реально не нейтрален ни в отношении чего), они также оправдывают использование пассивного залога, который дистанцирует субъект от объекта и прячет идентичность говорящего от читающего или слушающего. Иригарэй считала, что женщины не найдут освобождения в абстрактной персональности: «... ни я, ни вы, ни мы, не предстанем в языке науки», потому что она запрещает «субъективность». Иригарэй призывает женщин объединиться вместе, чтобы найти силы говорить в активном залоге.
Вторая стратегия освобождения относится к женской сексуальности, которая плюралистична. Иригарэй не просто противопоставляет «плюралистичную, циркулярную (кольцевую) и бесцельную вагинально-клиторальную либидную экономику женщин сингулярной, линейной и телеологической фаллической либидной экономике мужчин». Она также доказывает, что эти либидные экономики отражаются на всех формах человеческого выражения, включая социальные структуры. Патриархат, таким образом, есть манифестация маскулинной либидиной экономики и останется таковой до того дня, когда подавленная феминная феминность не станет свободной. Единственный путь, который может возродить эту потенцию, эту силу, – это вовлечение в лесбийские и аутоэротичные практики собственного тела, которые помогут женщинам научиться говорить слова и думать мысли, которые минуют фаллос. Практически во всех работах Иригарэй существует трения между ее убеждениями, что мы должны положить конец процессу присваивания ярлыков и категоризации, и противоположным убеждением, что мы не можем помочь этому, а можем быть только вовлеченными в этот процесс. Из-за того, что она часто выражает оба эти убеждения в одном и том же месте, критики называют ее самопротиворечащей. Но для самой Иригарэй, по мнению Вороновой, это самопротиворечие есть форма протеста против логической последовательности, необходимой фаллоцентризму.
Юлия Кристева отличается от Сиксу и Иригарэй в нескольких аспектах. Если последние склонны идентифицировать «феминное» (письмо) с биологическими женщинами, а «маскулинное» (письмо) с биологическими мужчинами, то Кристева отвергает любые такие идентификации. Она считает, что говорить о том, что язык связан с биологией, т.е. утверждать, что только из-за своей биологии женщины пишут иначе, чем мужчины, означает поддерживать патриархатные структуры. Второе отличие – это ее радикальное утверждение, что даже если феминное и может быть выражено, оно не должно быть выражено. «Женщина как таковая не существует», – заявляет Кристева. Такие концепты, как «женщина» и «феминность», коренятся в метафизике, эссенциалистской философии, которую деконструктивисты пытаются преодолеть. Женщина есть жизнеспособное политическое, а не философское понятие. Она поясняет свою позицию так: «Представление, что «кто-то есть женщина» почти всегда столь же абсурдно, как и представление, что «кто-то есть мужчина». Я сказала «почти» потому, что существует много целей, которые женщины могут достичь: свобода абортов и контрацепции, центры ухода за детьми, равенство на работе и т.д. Следовательно, мы должны использовать «мы, женщины» как рекламу или слоган для наших требований. На более глубоком уровне, однако, женщина не может «быть»; это есть что-то, что даже не принадлежит к порядку бытия». Тот факт, что женщина не может быть на этом глубоком уровне, что она всегда становится и никогда не станет бытием – объединяет ее с другими группами, исключенными из доминантного порядка: гомосексуалистами, евреями, расовыми и этническими меньшинствами и т.д. Кристева связывает социальную революцию с поэтической революцией. Она хотела бы, чтобы общество пришло к отношениям с тем, кто маргинализован или подавлен культурой. Маргинализованный дискурс, обнаруживаемый в безумии, в иррациональном, в материнстве и в сексуальности, должен внести свою революционную силу в язык. Дискурс (от лат. discursus – рассуждение, довод) рассуждение или довод, логический и опосредованный, а не интуитивный и созерцательный. Используя Лакановскую структуру, Кристева рисует контраст между «семиотической (знаковой)» или
до-Эдиповой стадией, и «Символической» или пост-Эдиповой стадией. Семиотика – теория, исследующая свойства систем знаков, каждому из которых сопоставляется некоторое значение. Она считает, что фаллологоцентрическая мысль обнаруживается в репрессии семиотического и, следовательно, сексуально неидентифицированного пре-Эдипального материнского тела. Если время в семиотической стадии циклично (повторяемо) и внутренне монументально, то для Символического Порядка характерно «время истории», т.е. линейное или опоследовательное время, направленное на цель. Поэтому линейный, рациональный, объективный и имеющий нормальный синтаксис тип письма – это подавленное письмо, а письмо, подчеркивающее ритм, звук, цвет, позволяющее нарушения синтаксиса и грамматики, является нерепрессированным письмом, потому что оно имеет целью вызвать у нас возмущение. Кристева верит, что свободная личность способна признать игру между семиотикой и символикой, между беспорядком и порядком.
